Иногда бывает дежавю в далёкое детство.
По утрам я допиваю кофе в гостиной, читаю новости и письма. Сегодня я села на диван, и из раскрытой двери балкона, через мутный свет зимнего сада, из тишины двора в комнату вошло моё лиепайское детство. По карнизу били капли, они и настучали ритм одного из тех летних дней.
В такой день я встаю в десять, успеваю на завтрак (опаздывающие готовят себе сами), и дедушка, посматривая на часы, кивает нам с сестрой на пляжную сумку. Часы на загорелых коричнево-красных руках - как свисток; дедушка военный врач и обращается с нами как со своими офицерами, встал-сел, упал-отжался, собрался-пошёл.
Небо в шапочке и в хиджабе из белых тонких облаков, но солнце не решилось выкатиться. Дорога до моря - кое-где положена для танков (и не из асфальта, а из плит), а прямо у парадной она из пупырчатого месива с рытвинами, в котором пупырышки - морские камешки торчат и просят споткнуться. Иду по ним, как по серой каше с изюмом. Ветра нет. Очень тихий день.
Всякий раз как мы подходим к побережью через лес, я смотрю на осинку у дороги: она стоит маленькая среди высоких сосен и елей и дрожит. Недавно мама рассказывала мне, что осинки дрожат, и с тех пор я с удовольствием смотрю на их круглые листики. Я тоже маленькая рядом с Лизой и дедушкой, но я не дрожу. Я залезу на дерево от врагов и ночью ограблю их караван.
На пляже никого нет. Мы не называем его пляжем. Мы всегда говорим 'на море'. Пахнет водорослями задумчиво качающаяся вода. Мы садимся в дюны и лениво раздеваемся. И тут начинает дуть ветер.
Дедушка смотрит на часы и вверх на небо. Наверное, он представляет, как придёт домой, и бабушка сухо скажет ему: "А я говорила, что будет дождь". Как будто этим знанием, нежеланием слышать эту ничего не значащую, но почему-то обидную реплику, он надеется остановить стихию. Вокруг нас все так же пусто. Его выражение не меняется; он никогда не показывает растерянности или сожаления. Лиза догадывается, что нужно сказать: пойдём, да? Кажется, дождь собирается?
Я окунула ножки в холодную воду и взволнованно бегу назад в дюны; я пока не ненавижу солнце и не боюсь людей, как сейчас, и это утро - череда ощущений и воспоминаний, не скрепленная моим раздутым 'я' с моими целями, предпочтениями и суждениями. 'Мы идём домой'. Ну, домой так домой.
Конечно, мне обидно. Но во дворе друзья, а с ними интереснее, чем с Лизой. Море холодное, и мне всегда страшно в нем плавать. Дождь ещё не начался, ветер дул только у моря, и в лесу, и по дороге к дому, мы слушаем тишину. Пахнет разнотравьем, трещат кузнечики, поют птицы, но людей и машин нет; одно из тех утр, когда все сидят по домам, ожидая дождь; и наша троица на улице - как бесстрашные борцы с радиацией, как последние люди на земле. Тогда я ещё не читала Бредбери, но это было одно из _тех_ утр.
За пятьдесят метров от дома дождь выплевывает, сдерживавшийся все это время. Мы бежим, промокая крупными кусками. Дома смеёмся, переодеваемся, кутаемся.
И я, прямо как сейчас, сажусь у балкона со своими игрушками, за окном тишь и стучит дождь. От дождя становится теплее. Двор, состоящий из кустов роз и шиповника, поля, сарайчиков с дровами и нескольких берёз и кленов, похож на парник. Мимо по пупырышкам-морским камням пробегают мои друзья друг другу в гости. Бабушка строго готовит суп на кухне, дедушка сдержанно читает в кресле в гостиной, Лиза сосредоточенно вяжет пальто для своей барби. Я сижу в детской и учусь быть одной со своими чувствами, совсем не строгими, не сдержанными, не сосредоточенными - у меня другой, не похожий на эту часть семьи характер. Тайком рисую на стене или пишу стихи в тетрадку с картонной обложкой - про экологию, про самоубийство. Ну, что там ещё меня волновало в девять лет.
А сейчас всё-таки зима. Капель и плодоносящий лимон за окном недолго обманывают: шумит снегоуборочный камаз, и я понимаю, что опаздываю в бассейн. Иду туда мимо соловьиной рощи и ныряю, в винтажном бабушкином купальнике (из чего их только шили, что он жив?) - под крышей, в заслуженной, светлой и нестрашной воде.
